парк Зарядье не для жителей.
Не он один.
Стих к Дню города
Ну, с днем рожденья. Грустно было к маю, еще грустнее стало к сентябрю, — но с днем рожденья. Плохо понимаю, кому пишу и с кем я говорю. Мы оба изменились, охладели, пошла совсем иная колея, но я тебя любил на самом деле, и поклянусь, что ты была моя. Я знал тебя и рыже-золотою, и неприступной, гордой, ледяной, и понимал, что я тебя не стою, но понимал и то, что ты со мной. Ты отзывалась мне согласным эхом, всех лиц родней казался твой овал… Припомни, кто в тебя не понаехал, кто только на тебе не побывал!
— Но я же не такой охотнорядец, чтобы глумиться с высоты Ленгор… Мне нравился и вешний твой нарядец, и тяжкий, душный, зимний твой убор. Пускай мое признанье ты похеришь, пускай ты горе гордому уму, — но мне плевать, что ты слезам не веришь: я, знаешь, сам не верю никому. Меня не греют древние преданья — утеха патетичных дураков, — и горькие надрывные рыданья про сорок златоглавых сороков: твой нрав, по счастью, не патриархален, скорее он циничен и удал, — и близок мне, и я немало спален в твоих районах спальных повидал,
и знаешь, эти спальные районы, как будто на краю, на берегу, — люблю сильней, чем шпили и колонны, а стиль вампир я видеть не могу.
И я любил тебя какой угодно, без умиленья, вне добра и зла: ты несвободна, ты неблагородна, но все-таки уютна ты была.
Теперь, читая сети или чаты, смотря на дорогое торжество, — я вообще уже не знаю, чья ты, и плохо представляю, для кого.
Для хипстеров? Но этот тип повымер, как будто весь всосался в телепорт, и не для них стоит святой Владимир, как не для них стоял уродец Петр. Вся эта хреновация, и плитка, столь ценная, что страшно наступать, хотя ее укладывают прытко, а ровно через год кладут опять, — чьим щупальцам она потребна резвым? А клумбы? А арбатские скамьи? Все вашим детям! — утверждает Ревзин, но эти дети явно не мои. У Борхеса — уверен, кто-то помнит, — люблю рассказец, стройный, как сонет, как он кружил по лабиринту комнат чудовища, гонца с других планет. Напрасно он гадал о форме тела: все было хаотично и мертво. Вся мебель так ползла, лилась, висела, что непонятно было: для кого?!
Вот так и я из-за родной калитки смотрю на это все и не пойму: кому все эти площади и плитки, и новостройки пышные — кому?
Кто эти люди, что придут на смену моим друзьям, растаявшим, как дым, тебе и мне, нацболу и нацмену, и даже ненавистникам моим? Их, верно, убаюкивают сказкой про Трампа, Брексит, хунту и Донбасс; их, верно, кормят сечинской колбаской, в ответ они дают кишечный газ — и продают в Европу, боже правый! Им дорог Крым, но Турция милей. Они гордятся дедовскою славой и тратят миллиард на юбилей. Да нам не жаль. Рыдайте, нищеброды. Уважьте силу нашего ворья.
Я им не враг — они другой природы, и ты отныне их, а не моя. Была ты всем: была ты Третьим Римом, знавала лоск и блеск, пожар и крах… Я говорил «Прощай» своим любимым и даже видел их в чужих руках, — и нового кентавра слыша топот (он присягает новому царю), я говорю себе: полезный опыт, бесценный новый опыт, говорю. Да здравствуют другие наслажденья! Не знаю, кто остался на трубе, а я с нее скатился. С днем рожденья. Я жил в тебе, теперь живу в себе. (с)
