Длинно и смешно

[efimcargaz ТС]

Знаю,что длинновато,но любители неповторимого одесского колорита,дочитав до конца,оценят)))
Далее,ес-сссно, /с/

Дядя Алик приходит в мой магазин всегда после обеда. Он спрашивает, где его стул, садится и многозначительно молчит. Ему нравится, когда идет бурная торговля. Он может смотреть на этот процесс долго и с удовольствием, как пьяный романтик на костер.

– Как ваши дела? – интересуюсь я, пока нет клиентов.

– Володя, мне семьдесят пять. Какие могут быть дела, когда первая половина пенсии уходит на еду, а вторая – на её анализы? Зачем вам мои жалобы? Это не ходовой товар. Хотите услышать за чужое здоровье, идите в очередь в поликлинике и берите там все это счастье оптом. Я сегодня по другому делу.

– Я весь – одно большое ухо.

– Володя, у вас есть автомобиль?

– Есть.

– Я знаю, что есть. Но мне кажется, вам должно быть приятно, когда вас об этом спрашивают. Так вот, я имею, что предложить до кучи к вашему высокому статусу владельца «Жигулей». Я хочу практически подарить вам одну шикарную вэщь.

Он бережно разворачивает пакет, извлекает оттуда старые, потертые часы с блестящим браслетом.

– Вам ничего не надо делать. Просто выставите локоть из окна. Пусть солнце поиграет немного на богатом ремешке. Через пять минут в машине будет сидеть орава таких роскошных ципочек, что даже я, Володя, на полчасика бы овдовел. А вы знаете, как я люблю свою Ниночку. Остальные женщины будут кидаться вам под колеса и оттуда проситься замуж.

На лице ни тени улыбки. Он почти никогда не шутит, он так мыслит.

– Вы только подумайте: часы, ципочки, машина, и со всего этого поиметь удовольствий за каких-то сто никому, кроме меня, ненужных гривен.

– Двадцаточку насыпать можно. Да и то – из большого к вам уважения. Ваш «богатый» ремешок сильно инкрустирован царапинами, – без энтузиазма верчу я в руках ненужную мне «вэщь». Дядя Алик берет паузу и задумчиво смотрит сквозь очки в окно.

– Знаете что, Володя? Я дам вам один хороший совет, и вам это ничего не будет стоить. Пойдите в наше ателье, спросите там тетю Валю и попросите пришить вам большую пуговицу на лоб.

– Зачем?

– Будете пристегивать нижнюю губу. Двадцать гривен за почти швейцарские часы?! Даже не смешите мои мудебейцалы. Это часы высшего сорта! Сейчас этого сорта даже детей не делают. Эта молодежь с проводами из ушей и витаминами из Макдональдса… Её же штампуют какие-то подпольные китайцы в Бердичеве. Сплошной брак.

Он делает неповторимый жест рукой, означающий высшую степень негодования.

– Володя, у меня есть пара слов за эти часы. Я всегда был человек, душевнобольной за свою работу. У меня никогда не было много денег, но мне всегда хватало. Так научил папа. Он был простой человек и сморкался сильно вслух на концертах симфонического оркестра. Но, как заработать, а главное – как сохранить, он знал. Папа говорил, что надо дружить. Так вот, о чем это я? Да, на работе я дружил с нашим бухгалтером Колей.

– Это у вас национальная забава – со всеми дружить.

– А как по другому? Слушайте дальше сюда. Сверху у этого Коли была большая голова в очках. А снизу – немного для пописать, остальное – для посмеяться. В общем, с бабами ему не везло, страшное дело. А у меня была знакомая, Зиночка Царева, с ней я тоже дружил. Такая краля, что ни дай божэ. И я пригласил ее отметить вместе тридцатилетие нашей фабрики. Первого июня, как сейчас помню. И тут у нас объявляют конкурс на лучший маскарадный костюм. Ну, вы же знаете, я – закройщик, мастер на все руки. Сделал себе костюм крысы: ушки, хвост, голова. Чудо, а не крыса. Зиночке сообщил по секрету, что буду в этом костюме. Вы следите за моей мыслью?

– Обижаете.

– И знаете что? Вместо себя, в этот костюм я нарядил шлимазла Колю, показал на Зиночку и сказал «фас», а сам собрался поехать в санаторий. Бухгалтер в костюме крысы… Он смеялся с себя во все свои два поролоновых зуба.

Дядя Алик усмехается и смотрит на меня, выжидая, что я оценю всю тонкость юмора, как минимум, заливистым хохотом. Улыбаюсь из вежливости.

– И вот еду я на встречу с квартирантами, чтобы сдать на лето свою однокомнатную, заезжаю на заправку и что я вижу? В шикарном автомобиле «Жигули» первой модели с московскими номерами сидит обалденная цыпа и умирает с горя. Деньги у нее украли, а ехать надо. Эта профура просит меня заправить ей полный бак и двадцать рублей на дорогу, а за это предлагает рассчитаться очень интересным способом не с той стороны. Да, это сейчас молодежь кудой ест, тудой и любит. Володя, вы не в курсе, что они хотят там оплодотворить? Кариес? Я тогда об этом только слышал от одного старого развратника Бибиргама, ходившего в публичный дом до революции, как я на работу. В то время это считалось извращением, тем более за такие деньги.

– И вы проявили излишнее любопытство…

– Излишнее – это совсем не то слово. Там получился такой гевалт, что вы сейчас будете плакать и смеяться слезами. Отъезжаем мы с ней в посадочку. Она сама снимает с меня панталоны и тащит все, что в них болтается, себе в рот. Азохен вей, что она вытворяла! Этой мастерице нужно было служить на флоте – ей завязать рифовый узел, не вынимая концов из рота, как вам два пальца на чужой ноге описать. Я прибалдел, что тот гимназист. Приятно вспомнить, – он ненадолго замолкает, прикрывает глаза, по его лицу блуждает довольная улыбка.

– Я сейчас подумал: может, нынешняя молодежь таки все правильно делает? Так вот. Почти в финале я вижу, как мою «Волгу» вскрывают какие-то три абизяны. Представляете? Я выскочил наскипидаренным быком и без штанов побежал спасать имущество.

– И что? Отбили ласточку?

– Володя, посмотрите на мою некрещеную внешность. Вам оттуда видно, что я не Геракл? Или вы думаете, они испугались моего обреза? Бандиты немного посмеялись, и я накинулся на них, как голодный раввин мацу. Я рвал их зубами и получал за это монтировкой по голове. Володя, там остался такой шрам, такой шрам… Я никогда не брею голову – не хочу, шобы мой верхний сосед Борис Моисеевич, дай бог ему здоровья, видя как я иду через двор в магазин, кричал со своего балкона: «Смотрите, смотрите! Залупа за семачками идёт!». Он это и так кричит, но если бы я брился, Борис Моисеевич оказался не так уж неправ. А это обидно. Остался со шрамом, зато без трусов и машины. Что интересно, эта топливная проститутка таки спасла мне жизнь.

– Как? Разве она не была в сговоре с угонщиками?

– Конечно, была. Но эти три адиёта так поспешно погрузились в мою «Волгу», как барон Врангель на последний пароход до Константинополя, и на первом же повороте расцеловали телеграфный столб. Тормоза отказали. А я в больницу попал на три месяца.

– Хорошо, что так обошлось.

– Какое обошлось? Шо вы такое говорите? Квартира несданной все лето простояла! Это были страшенные убытки. Потерянное лето шестьдесят восьмого…

– А с Колей-то что?

– А что ему сделается? Он так танцевал с Зиночкой, не снимая верхней части костюма, что ровно через девять месяцев у них пошли крысята.

– Забавно.

– Да, Володя, кто скажет вам, что в СССР секса не было, плюньте ему в лицо. А потом киньте туда камень. Все было. Тогда женщина могла забеременеть оттого, что заходила в комнату, где пять минут назад кто-то делал детей. На каждом советском головастике стоял ГОСТ и знак качества. Отцовство подстерегало меня на каждом шагу, но я не давался. А Коля поднял белый флаг с первого выстрела. Я танцевал у них на свадьбе, как скаженный. Сейчас Коля ходит весь во внуках и говорит мне спасибо.

– Так при чем тут часы?

– Ах, да. Часы… Разве я не сказал? Их и путевку в санаторий я выменял у Коли на костюм крысы.

– Хе-хе. Получается, вы променяли Зиночку на часы.

– Вы, конечно, исказили мне картину. Но даже если и так. Я сделал это по дружбе. К тому же, Зиночка была очень советская, а часы – почти швейцарские. Улавливаете две эти крупные разницы? Вы хотите сказать, это не стоит сто гривен?! За Зиночку Цареву?! Это была такая краля…

– Думаю, стоит, – улыбаюсь и достаю деньги.

– Учтите, что сегодня я не принимаю купюры, где ноль нарисован только один раз. Мне будет стыдно покласть их в карманы моих парадно-выходных брук. Я хочу достать при моей женщине цельную сотню и пойти с обеими в кафе «Мороженое».

– Хорошо, дядя Алик, – я нахожу самую нарядную хрустящую сотню. Он с достоинством прячет деньги в карман и уходит.

А недавно, раскрутив часы, я обнаружил внутри современный механизм с батарейкой и надпись на крышке «Made in China». Ну, что сказать? Мастер.

[reebok76]

    Байан...

[ЁжеВод]

Байан..

whom how, а я плакалъ

[Вячеславович]

Повеселил!

[reebok76]

я плакалъ

Ога...

[lelik41175]

прикольно +

[valentinych]

Я тоже не слыхал. Улыбнуло.

[Шуринов]

 

[UralStalker]

Спасибо, порадовал!  +

[Николай Валентинович]

))))))))))

[обжора]

 

[ЁжеВод]

Про собаченек

   Если бы брехливый собачий бог не создал Рыжика, то его следовало бы придумать. Не то чтобы я любила собак, нет. Я вообще довольно равнодушна ко всякого рода братьям – меньшим, большим и тем более двоюродным. Законченность, логическая завершенность – вот то, что мне нравилось всегда, и в этом смысле Рыжик – идеальный последний штрих. Когда в кучу мешаются кони, люди, дети, огуречные посадки и тяжелая строительная техника, единственное чего не хватает для услады взора – маленькой собачки, уютно устроившейся под диском работающей циркулярной пилы.
   Вообще, если подумать, то, несмотря на то, что Рыжик любит меня меньше всех, у нас с ним много общего. Мы не слишком умны, умудряемся сочетать феерическую лень с такой же феерической энергией, местами злобны, но абсолютно беззащитны, пользуемся необоснованной популярностью в народных массах, и бабушка знает всю правду о нас обоих.
   Так, когда Рыжику было 3 месяца, и в паспорте оне обозначались как Барин, а без паспорта откликались на «интельера», бабушка мгновенно определила что здесь и к чему.
   - Рыжик, не Рыжик, а я вашу собаку буду называть исключительно Сволочью, - вот как сказала она, оттирая Рыжикино дерьмо от ковра.
   - Почему? – удивился Фасол.
   - Потому что я по роже вижу – Сволочь, - ответила бабушка.
   - Он на тебя, наверное, обидится, - расстроился Ф.
   Но расстройство было абсолютно напрасным. Рыжик не только не обиделся, но вот уже как почти два года с удовольствием отзывается и на Рыжика, и на Сволочь, причем на Сволочь даже лучше, т.к. бабушкины позывные почти всегда гарантируют получение хавки.
   В вопросах хавки Рыжик дока: он жрет все что угодно, сколько угодно и никогда не вы...бывается. И в этом смысле я с ним солидарна – я тоже за разнообразие меню, и даже на первом свидании не буду ковырять салатик из вежливости. Кстати, в том случае, если харч по каким-то причинам запаздывает, у Рыжика есть абсолютно гениальное решение. Нет, он не смотрит жалобно, как это делают 99% собак, и не играет в поминального звонаря, отбивая лапой по миске. В нашей бессердечной семье такие штуки не прокатывают – у меня 3 кота-оркестранта, и черная дыра на месте сердца: уж если сказала «не дам», таки не дам. Вместо того, чтобы развивать гипнотические способности и прочее чревовещание, Рыжка садится где-нибудь в районе плиты, на самом «проходном» месте. В чем прикол? А летали ли вы когда-нибудь с салатом, споткнувшись об небольшую, но чрезвычайно упитанную собачку? Падали ли на пол ваши воскресные торты, выливались ли компоты на ваши одежды, и, черт побери, приземлялся ли горячий капустный пирог на ваши стопы, лишенные тапков? При этом согнать собачку с места возможным не представляется, потому как эта собачка - Сволочь, и как всякая Сволочь настойчива необычайно. В итоге совершено не важно – завтрак, обед или ужин – Рыжик все равно получит свою порцию первым, потому что в противном случае остальные рискуют лишиться порции как таковой.
   Рыжик вообще – чистый Иликин: семейные правила чтит свято. Тем более, что правило у нас для всех только одно: обувь не жрать. Ложиться спать после 2 ночи – можно, употреблять колбасу без хлеба – можно, также можно красить кошек гуашью, расчленять женщин в лесопарках и профукивать зарплату за два дня. Но чтобы обувь при этом ни-ни! Даже в помыслах. И Рыжик в сторону обуви не мыслит. Когда я хочу похвастаться Рыжиком, я обычно так и говорю: за год – ни одной пары! Женщины мгновенно проникаются к Рыжику уважением: святой. Но это, конечно, ни фуя не правда: где вы видели святую Сволочь? Рыжик жрет провода. Причем делает это избирательно и очень интеллигентно – в ход идет исключительно Apple и исключительно «родной» - китайскими подделками Рыжик брезгует. Время для поедания Apple выбирается самое что ни на есть подходящее – Рыжик выходит на дело как раз тогда, когда мы профукиваем зарплаты и охотимся на женщин в лесопарках. Работа мастера ювелирна – он не съедает провод, не рвет его на 135 частей, а аккуратно перекусывает в одном месте. Казалось бы, какой может быть размах в восьми килограммах Сволочи? А, тем не менее, у меня решительно все перекушено и спаяно назад: и зарядки, и наушники, и переходники. Получает ли за это Рыжик? Да практически нет. Как только карающая длань с перееденным, но все еще хлестким проводом взмывает вверх, Рыжик мгновенно включает "собачиньку". Лапки пригибаются, уши прижимаются, все 8 килограмм жира уплывают куда-то вниз, а сверху идут глаза, огромные, как пятикопеечные монеты, и щедро увлажненные слезою раскаяния.
   - Как?! Ты будешь меня бить?! – спрашивает собачинька. – Во мне всего 8 килограмм, я едва достаю до середины твоей щиколотки, и даже фашисты, и те бы, наверное, меня не били.
   - Буду, - говорю я собачиньке, замахиваясь. – Буду бить!
   - До середины щиколотки..., - вздыхает слезой она.
   - Опять паять! – рычу я.
   - Всего 8 килограмм! – поскуливает собачинька.
   - Ни одной целой зарядки!
   - И вот, даже фашисты, и те…. Разве ты хуже фашистов?
   И я сдаюсь. Потому что, не смотря на то, что я хамка, грубиянка и вообще форменный злодей, но все-таки немножечко лучше фашистов.
   - Пшел вон, Сволочь! - говорю собачиньке я. – Пшел вон, чтобы мои глаза тебя не видели!
   Собчинька уходит из комнаты спиной, и вся благость сползает с нее ровно в тот момент, когда передние лапы оказываются на другой стороне порога. Увы, когда я понимаю, что 8 килограмм жира в очередной раз меня на...бали, жир успевает ускакать на достаточно безопасное расстояние и наметить новый провод по пути.
   А вот в вопросах парфюмерии у нас с Рыжиком полное единодушие. Так, например, Дима до сих пор терпеть не может дарить мне духи. С моей точки зрения, всё, что он мне дарит, идеально подходит для девушки, приехавшей покорять столицу. Если тебе предстоит покорять столицу лучше всего смердеть цветами: рано или поздно столица начнет жмуриться и чихать, и вот в этот момент главное не теряться, и проскакивать. Что касается меня лично, то мне столица нафиг не упала, а потому я предпочитаю пахнуть разорившейся провинциальной библиотекой: пыль, сырость, табак, валокордин и, может быть, немножко меда для настроения.
   - Под дулом пистолета бы этого не купил, - расстраивается Дима, крутя в руках очередной мой пузырек. – И где ты только достала эту мерзость?
   Рыжик знает, где достать мерзость, а главное как получить устойчивый шлейф, пользуясь минимальным количеством этой самой мерзости. Самый большой праздник случается, когда ему удается пиздануть из мусорного ведра килькину голову двухдневной давности. Вот казалось бы, какая сила в кильке или уже тем более в ее лежалой голове? Никакой! А меж тем, в зубах мастера килька играет всеми красками безвременно оконченной жизни. Разживись килькой, Рыжик бежит на улицу, изыскивает ровное местечко, укладывает туда добычу и минут, не соврать, пять размазывает ее лапой для достижения большей площади покрытия. Как только саше готово, Рыжик немедленно падает на него телом и начинает яростно кататься во все стороны, причем делает это с таким старанием и чувством, что любо-дорого. И вот уже килька ожила и пошла в мир, и заполнила собою все вокруг. Увы, праздник запаха длится недолго, потому что все-таки она. Килька. Рыжика вылавливают, зажимая носы прут в душ, намыливают шампунем с ароматом покорителей столицы и долго-долго трут щеткой. Рыжик принимает муку терпеливо и равнодушно: да мало ли килькиных голов!
   Но больше всего мне нравится, как Рыжик троллит бабушку. Мы все троллим бабушку – и я, и Тимофей, и, конечно, Дима, потому что он зять, и ему положено. Но лучше всего с этой задачей справляется именно Рыжик. Как вы помните, дом мой стоит на краю здоровущего леса, и никакого забора у нас нет: старый сломали, а новый пока так и не построили. Бабушка с ребенком примерно в 80% случаев ночуют одни: у Димы работа, а я начинаю мартышкин трип по собеседованиям. И если днем лес являет собой умилительную картину "птички-ягодки-березки", то к вечеру, насмотревшись какого-нибудь «Следа», бабушка начинает видеть за березками всякое. Наркоманов, пришедших поживиться бабушкиной хлебопечкой, маньяков, явившихся за тем, чтобы украсть ребенка, и, конечно же, злобных узбеков на велосипедах, которые, вероятно, заберут и ребенка и хлебопечку, одновременно тем самым лишив бабушку самого дорогого. И вот, в самый глухой час ночи, когда силы зла безраздельно властвуют над Баскервиль-холлом, а Берримор нервно дремлет, сжимая в руках вилы, на сцену выходит он - Рыжик. Сцена с ночным бреханием одинокого рейнджера абсолютно стандартна, и по идее уже должна была давным-давно набить оскомину, но бабушка каждый раз чувствует себя как на премьере. Сначала Рыжик начинает тихо рычать в окно, потом подрявкивает где-нибудь в предбаннике, и наконец – кульминация – вытаращив глаза, и подобрав шерсть на заплывшей жиром холке, он начинает яростно лаять на дверь. В этот момент бабушка отчетливо понимает, что хлебопечка в опасности, армия узбекских велосипедистов уже не за горами, и рассчитывать можно только…..ммм…. на Рыжика. Рыжику ужасно нравится, когда на него рассчитывают, тем более с вилами в руках, поэтому он начинает брехать еще громче. А вот бабушке ужасно не нравится рассчитывать на Рыжика, о чем она мне, как правило, и сообщает в ночном звонке, сопровождая свои аргументы визгами «нас грабят». И их, кстати, натурально грабят. Всех, кто выкидывает килькины головы на компост, непременно будут грабить, можете поверить мне на слово. Грабителей у нас всего двое, но зато они ужасно отъявленные: соседский кот сомнительного происхождения, и ничейный пес по имени Пират. Я неоднократно отвешивала пендали им обоим, но со мной все понятно – я только самую малость лучше фашистов, на Рыжика не рассчитываю, а поэтому не боюсь распахивать двери ночью. А вот бабушка у нас, хоть и со слезой, но на Рыжика все-таки рассчитывает, и этот самый расчет ей подсказывает, что двери лучше не открывать: уж больно мелки наши волкодавы. Вместе они держат оборону минут 40, до тех самых пор, пока армия узбеков-велосипедистов урча жрет кильку на компосте. Особую пикантность ситуации может придать подсветка дома, реагирующая на движение. Сытое узбекское войско, как правило, очень любит подойти к крыльцу на предмет поиска свежих килькиных поголовий, и в этот момент периметр вспыхивает всеми 15-ю огнями, вмонтированными в желоб под крышей.
   - Приезжай, мы светимся! Уже вокруг дома ходят! - визжит мне в трубку бабушка, перекрикивая Рыжкин лай.
   - Сейчас, - обещаю я бабушке. – Уже собираюсь. Вот только наган почищу.
   - Сволочь, - орет на меня бабушка.
   - Сволочь у тебя под ногами тявкает, - немедленно парирую я.
   - Да оба сволочи, потому что! – заключает бабушка.
   Я не спорю. Мы действительно оба Сволочи. И было бы удивительно, если бы сложилось по другому.
   Это ведь все-таки моя собака.

https://www.facebook.com/ekaterina.velikina

[Баба Яга]

«Я не любовник макарон», или Кое-что из иврита
Предотъездный ажиотаж в Москве вокруг многочисленных курсов по изучению иврита.

Не помню – кто из моих приятелей обронил после первого занятия: «Как вообще сознание русскоязычного человека может воспринять язык, на котором неприлично звучащее слово «ялда» означает «девочка»?


И вот: приезд, Иерусалим, обязательный «ульпан» – курсы иврита…

Что там «ялда», доложу я вам (которая, кстати, через каких-нибудь два-три урока бегло и просто произносится всеми как «елда»)! Что там невинная «ялда», повторяю, если наш преподаватель – неулыбчивая религиозная женщина в парике, в глухом, под подбородок, платье с длинным рукавом (в июле), каждые три минуты бодро повторяет непристойное слово «схуёт», от которого напрягается и переглядывается вся группа.

Вдруг Хана прервала свою речь, по-видимому заподозрив, что мы не все понимаем.

– Как будет по-русски «схуёт»? – спросила она на иврите, оглядывая класс. Повисло секундное молчание и один из учеников, пожилой доктор исторических наук, сказал в тишине мрачно:

– Да так и будет…

И все расхохотались.

Впоследствии выяснилось, что Хана, добрейшей души человек, рассказывая о непростой жизни в этой стране, просто советовала всем нам хорошенько изучить свои права (они же «схуёт») с тем, чтобы во всеоружии вступить в борьбу с пресловутым чудовищем – вездесущей израильской бюрократией.

И просто неловко вспомнить, как по приезде в Иерусалим я отказалась от прекрасной съемной квартиры – (редкая удача: наплыв репатриантов, все квартиры нарасхват) – только по одной причине: дом, в котором маклер предлагал нам снять эту квартиру, стоял на улице Писга. Я представила себе, как сообщаю свой адрес московским друзьям, и как, посылая письма, они выводят на конверте: Pisga-strit…

Нет-нет, сказала я маклеру, эта квартира мне не подходит.

Вид из окна, знаете ли, спальни, не очень, знаете ли, не фонтан… (Между прочим, «писга» означает – «вершина». Я потом жила в поселении, которое называлось «Вершины» – во множественном числе – «Псагот». И ничего. Очень любила это место.)


Но в по-настоящему идиотское положение я попала месяца три спустя после приезда.

У меня заболел зуб, и приятели порекомендовали хорошего зубного врача, не забыв предупредить меня, что Фирочка (именно так!) – женщина религиозная, в высшей степени деликатная, прекрасно воспитанная и щепетильная до чопорности.

Таким образом мне намекали, чтобы у Фирочки я не давала воли своему языку и своей свободной манере выражаться. Какой там выражаться, отмахнулась я, рта не могу раскрыть, всю ночь по стенкам гуляла.

Фирочка и вправду оказалась приятнейшей особой – с круглым улыбчивым лицом, ласковым голосом и убаюкивающей речью. «Откроем ротик… – бормотала она нежно, колдуя над моим зубом, – … сейчас откроем зубик… положим ватку с лекарством… поставим пломбочку… полощите ротик…» и т.д.

Я расслабилась. Я, можно сказать, совсем размякла. Ангелы, кроткие ангелы реяли надо мной, и один из них – в белом халате – нежно овевал меня крылами…

Наконец я покинула кресло. То, что у зубного врача может быть совсем не больно, само по себе было ошеломляющей новостью. Все еще пребывая в сферах небесных, я достала из сумки чековую книжку, ручку и, почти без усилия придав голосу интонацию кротости, приличествующей этому религиозному дому, спросила:

– Сколько я должна вам выписать, Фирочка?

Не меняя лучезарного выражения на лице, Фирочка ласково сказала:

– Можете выписать дохуя…

Моя рука над чековой книжкой окаменела. Умолкла музыка небесных сфер. Все смешалось в доме Облонских.

Повторяю – я далеко не ханжа. Я, можно сказать, человек циничный, крепкое слово ценю и употребляю, но… В нужном контексте, помилуйте, в соответствующем окружении близких по духу людей и, главное, – к месту. Так сказать, ложка к обеду.

Не поднимая глаз от бланка чековой книжки, я сказала суховато:

– Ну… столько у меня нет. Но если вы назовете определенную сумму, то я выпишу чек.

Взглянув на Фирочку, я впервые в своей жизни увидела физическое воплощение литературного штампа «алая краска залила ее лицо». Фирочка стала даже не багровой – фиолетовой. Крупные капли пота выступили на ее высоком опрятном лбу. Я испугалась за ее давление.

– Боже мой! Боже мой! – вскрикнула она, всплеснув руками, – что вы подумали?! Чек «дахуй», это значит, «отсроченный чек», а вы подумали… в моем доме..!!

Бедная! Движимая религиозным чувством сострадания неимущей репатриантке, она хотела облегчить мне условия выплаты. Хорошая штука – отсроченный чек. Выписываешь его сию минуту, а деньги со счета в банке сходят через месяц или два.

Словом, я оскандалилась.

Мои приятели сказали на это – сама виновата, мы тебя предупреждали, что дом приличный, а ты со своими замашками…


Что касается отсроченного чека, – тут я уже навсегда держу ухо востро, и меня провести не так просто. И вообще – как услышу незнакомое словосочетание на иврите, в котором явственно слышны знакомые русские слоги или даже слова, стараюсь помалкивать или, по крайней мере, реагировать осторожно. Правда, и тут случались накладки.

Однажды в поликлинике, в очереди к врачу со мной разговорился старичок, одинокий репатриант. То, сё – как всегда, разговоры у эмигрантов, особенно пожилых, особенно одиноких, особенно неимущих, крутятся вокруг темы «где еще что можно получить».

Он говорил, я вежливо слушала вполуха.

Он рассказывал о благотворительной столовой, в которой бесплатно кормят стариков-репатриантов.

Этим же вечером нас пригласили в гости. Семья адвокатов, в Израиле лет уже тридцать, люди респектабельные. За ужином речь шла о колоссальных благотворительных суммах, перечисляемых сюда американскими еврейскими общинами. О том, как эти суммы контролируются и на что идут. Словом, как всегда – о злоупотреблениях израильских чиновников.

Тогда я встряла, как обычно со мною бывает, – некстати. Полезла защищать этих чертовых чиновников. А вот, говорю, есть благотворительная столовая.
Хозяин дома небрежно так пожал плечами, закуривая.

– А, – говорит, – да. Тамхуй. Черт меня потянул за язык.

– Что, – спрашиваю сочувственно, – плохо кормят?

– Да нет, почему – плохо? Кормят хорошо. Только это не выход из положения.

Тогда я и сообразила, что слово «тамхуй», собственно, и означает – «благотворительная столовая». (Обыгрывая непристойность для русского уха звучания некоторых слов в иврите, можно было бы привести немало примеров. Что стоит, например, одно только слово «ибуд» («потеря»)? А, производное от него – «ибадти» – («я потерял»)?

Но мне не хотелось бы приводить их здесь только ради легкой усмешки читателя. В любом языке есть слова, воспринимаемые с трудом носителями других языков. Важно то, как влияет на человека чужая языковая среда в совершенно новой реальности.)


В совсем уже запредельную ситуацию я попала месяца два спустя после приезда.

С моим хорошим приятелем – историком и журналистом Мишей Хейфецем мы ехали в автобусе в Тель-Авив, на писательский семинар. Сидели через проход друг от друга и, надо полагать, громче принятого разговаривали. Впереди нас сидел почтенный господин лет шестидесяти, который время от времени оборачивался и внимательно на нас с Мишей посматривал.

В один из таких его оборотов, когда на нас вновь остановился пристальный изучающий взгляд, Миша, улыбнулся и спросил доброжелательно:

– А та (ты) – мудак?

Я онемела.

Во-первых, это неожиданное, неоправданное, чудовищное хамство по отношению к пожилому человеку так было несвойственно Мише!

Во-вторых, непонятна была Мишина доброжелательная улыбка, сопровождающая хамский текст, – она усиливала циничность оскорбления.

И, в-третьих, – откуда израильтянин вообще мог знать это исконно российское словечко из сленговых пластов последних лет? И почему Миша уверен, что тот его знает?!

На какую-то долю секунды я почувствовала дурноту нереальности происходящего.

И в этот момент, так же доброжелательно улыбнувшись, почтенный господин охотно откликнулся на иврите:

– С чего это вдруг я – мудак? Я вовсе не мудак.

И отвернувшись, уставился в окно на дивный пейзаж, бегущий вдоль шоссе.

– Так вот, – увлеченно продолжал Миша Хейфец, как ни в чем не бывало, снова обращаясь ко мне, – я, значит, иду в Центральный архив…

– Миша… – пролепетала я, впервые в жизни ощущая буквально, что значит выражение «поехала крыша», – Миша, за что ты обозвал этого человека?

– Кого? – изменившись в лице, спросил Миша. – Как – обозвал?

– За что ты обозвал его «мудаком»?

Хейфец напрягся и… расхохотался.

– «Мудъаг»! – повторял он, хохоча, – «мудъаг» – «обеспокоен»! Я спросил его – не обеспокоен ли он чем-то. Он ответил: с чего это вдруг мне беспокоиться?

Однако, живешь-живешь, и привыкаешь… Более того – постепенно теряешь чувствительность «русского уха» к звучанию слова, начинаешь прилагать немыслимые усилия, чтобы не засорять речь привычными названиями на иврите. И это, поверьте, действительно требует значительных усилий, потому что иврит – как язык – более «удобен» в употреблении, сжат, краток, ёмок.

Отрывок из Пятикнижия на иврите занимает на странице, скажем, три-пять строк; перевод на русский того же отрывка занимает почти всю соседнюю страницу.

Гораздо проще, рассказывая о знакомом, которого на службе перевели в статус постоянного работника со всеми вытекающими из этого статуса льготами, сказать «он получил «квиют», чем вот так, как я – двумя строками выше – объяснять это по-русски.

Гораздо быстрее сказать «мисрад-клита», чем «минисерство абсорбции новых репатриантов». Посопротивляшься с полгода, а потом и рукой махнешь. Жизнь плотная, не до разговоров, ну его – так проще. Вот и слышишь о и дело в автобусе разговор двух, вполне российского происхождения, особ:

– Я говорю «менаэлю» (начальнику): «Пока я не подпишу «хозе» (договор) со всеми «тнаим» (условиями) – я работать не стану. Я без «пицуим» (денежной компенсадии при увольнении), без оплаченных «несиёт» (поездок на работу), без «битуах леуми» (национального страхования) и без «купот-гимел» (пенсионных касс) не буду работать!»

До отъезда мне несколько раз попадались книги ивритских писателей, переведенные на русский язык. Одна была из жизни мошава – сельскохозяйственного поселения. Жители мошава назывались «мошавники». Я читала и содрогалась. Как же не чувствует переводчик, думала я, что это слово ассоциируется в русскоязычном сознании сразу стремя словами: «мошенник», «шавка» и «мошонка»!

Прошло несколько лет, и я совершенно спокойно слушаю в последних известиях и про мошавников, и про кибуцников. Да что там! – абсолютно не моргнув глазом перевариваю какое-нибудь «мемшала мехуевет» (правительство обязано).

Я даже привыкла, наконец, к тому, что имя моей дочери Евы звучит в настоящем, первородном варианте как «Хава» (правда, с ударением на последнем слоге). Мне уже не слышится в звучании этого имени словечко провинциальных лабухов – «хавать». Я уже не морщусь, когда звонит ее одноклассница и спрашивает Хаву. Я просто вежливо отвечаю, что Хавы нет дома. Больше не ассоциирую. Сознание отсекает. Сознание раздваивается и живет отдельной – русской жизнью – дома, в кругу близких друзей.


Мимо меня течет густая плотная река жизни на иврите. По необходимости я вступаю в эту реку и осторожно плыву мелкими неуверенными гребками, никогда не заплывая на глубину – боюсь утонуть.


Вот и сейчас, сижу за компьютером, а в соседней комнате ссорятся на древнееврейском дочь и сын. Они долго и подробно выясняют отношения, прибегая к сложным словесным выкрутасам (большинство из них я не понимаю и не вдаюсь); это совершенно не похоже на русскую ругань – иные принципы словообразования.

И я уже не расстраиваюсь, я смирилась – у них свой язык, у меня – свой.

Вот только пытаюсь еще – довольно жалко – «качать права» в собственном доме:

– «Со мной – только по-русски!» – кричу я в ответ на ту или иную, обращенную ко мне фразу на иврите. И они пытаются, бедные. «Хочешь макарон?» – спрашиваю я дочь, и она отвечает смиренно: – «Нет, спасибо. Я – не любовник макарон.» Или, когда мне звонят и, попадая на дочь (голоса похожи), спрашивают: «Это Дина?», она отвечает терпеливо:

– «Нет, это ребенок от Дины. Она не находится». Как говорит мой муж ядовито: «За этим, кажется и ехала, голубушка?»


Кстати, есть слова в иврите до смешного похожие и по смыслу и по звучанию на русские. Например, слово «нудник», означающее просто – «зануда». Израильтянин, мой сосед, прогуливая своего кобелька, не обделяющего вниманием ни одной суки, говорит горделиво:– У (он) романтик ве (и) нудник!


Что касается настоящего русского мата в полнокровной повседневной жизни израильтян, то он тоже имеет место. Да и как же иначе – страну эту строили, главным образом, выходцы из России, люди, поди, не чуждые традиции ядреного русского слова. А условия жизни в Палестине начала века, губительный ее климат и непростые, мягко говоря, взаимоотношения евреев с арабским населением очень и очень располагали к широкому употреблению глубинного матерного пласта русского фольклора.

Правда, с течением времени смысл того или иного выражения сместился, как-то смазался, пожух.

Например, очень распространенное здесь выражение «лех кебенимат» означает всего навсего что-то вроде – «иди к черту».
http://www.loveread.ec/read_book.php?id=1878&p=10
В Тель-Авиве даже есть ресторанчик – «Кебенимат».

Не была там ни разу. Не знаю – что подают.

1995 г.